|
Елена Семёнова * *Ich diene! (Я служу!)* Адмирал А.В. Колчак
Глава 3.
Рыцарь чести
Колчак стоял в спокойствии бездушном; Окинув взглядом палубу и порт, Он кортик снял и жестом равнодушным Переломил и вышвырнул за борт... Толпа стояла в сумрачном смущенье И расступалась медленно пред ним, А Севастополь, бурный в отдаленье, Стелил пожара будущего дым...
В. Ян
Смутные сведения о начавшемся в Петрограде восстании настигли Колчака в Батуме, где он находился с докладом у командующего Кавказским фронтом Великого князя Николая Николаевича. Получив их, Александр Васильевич срочно вернулся в Севастополь. По пути на судне адмирала было принято немецкое радио, вещавшее из Константинополя на ломаном русском языке. Тогдашние «вражеские голоса» с упоением описывали страшные и кровопролитные бои в российской столице, извращая и утрируя реальные факты. Беда была в том, что немецкое провокаторское радио принималось на всех черноморских судах и способствовало возникновению волнений среди командного состава. Колчак вспоминал: «Тогда я издал приказ, в котором упомянул, что такие радио даются нашим врагом, очевидно, не для того, чтобы сделать для нас что-нибудь полезное, и поэтому я обращаюсь ко всем командирам с требованием верить только мне, моим сообщениям, и что, со своей стороны, обещаю немедленно оповещать их о том, что будет мне известно, и прошу их не придавать никакого значения слухам, и что если команды будут обращаться в случае каких-либо сомнений ко мне, то я буду давать соответствующие разъяснения». Адмирал сдержал слово и доводил до сведения команд все поступавшие ему сведения, чем нейтрализовал вражескую пропаганду и распускаемые слухи. Вскоре пришла телеграмма от генерала Алексеева, в которой запрашивалась поддержка командующих фронтов отречения Императора. Это предложение Государю подписали почти все они, что сыграло важную роль в принятии им рокового решения. Александр Васильевич оповестил флот об этой телеграмме, но своего голоса к ней не присоединил. До 17-го года вопрос политических убеждений в армейской среде не стоял остро, и, как большинство офицеров, Колчак прежде не задавался им. До 17-го года он считал себя монархистом, поскольку иного политического строя не было, поскольку монарху он давал присягу. При этом Александр Васильевич не склонен был думать, что Россия может существовать только при монархии. «Я служу Родине, а не какому-либо политическому строю», - говорил он. Россия была больше, выше и важнее политического строя, важнее династии, и ей следовало служить при любом исходе. Но нарушить присягу требованием отречения у своего Императора Колчак не мог. Когда стало известно об отречении Государя, адмирал пригласил к себе старшего лейтенанта князя Романовского, пасынка Николая Николаевича и отдал ему устный приказ: - Вы поедете сейчас к Великому князю, вашему отчиму, и передадите ему от меня, запоминайте! Государь отрёкся от престола. Отречение носит характер вынужденного. Я предлагаю Великому князь объявить себя военным диктатором России и предоставляю в его распоряжение Черноморский флот. Увы, Николай Николаевич не был способен на такие решительные действия. В течение всей войны Великий князь даже избегал бывать близко от передовой, а отважиться на, по сути, захват власти и вовсе было не в его характере. Николай Николаевич решил приложить все усилия для налаживания отношений с новым правительством, но оно, в итоге, отрешило его от должности. Известие об отречении Императора и его брата и формировании Временного правительство Колчак разослал на все судна с приказом командам собраться на своём флагманском корабле «Георгий Победоносец». Здесь он выступил перед ними с речью: - В настоящее время прежняя власть перестала существовать, династия, по-видимому, кончила своё существование, наступает новая эпоха. Но каковы бы ни были у нас взгляды, каковы бы ни были наши убеждения, но мы ведём войну, и потому мы имеем обязательства не только перед правительством или той властью, которая существует, но мы имеем большие обязательства перед нашей Родиной. Какое бы правительство ни существовало у нас, оно будет продолжать войну, и мы будем выполнять свой долг так же, как и до того времени. Тем не менее, вредные настроения всё же проникали в матросскую среду. Кровавые события произошли на Балтийском флоте: матросами были жестоко убиты адмирал А.И. Непенин и многие офицеры. Эта весть поразила Колчака. На его Черноморском флоте опасные выступления начались с опубликования Приказа №1 Петроградского Совета, положивший начало разрушению русских вооружённых сил. 4-го марта в Севастополе начался митинг. Собравшиеся потребовали прибытия на него Колчака. Адмирал прибыл на автомобиле, моряки и солдаты встретили его восторженно, несли на руках, слушали с полным вниманием и доверием. - Покуда война не закончена, я требую, чтобы вы выполняли свою боевую работу так же, как выполняли раньше, чтобы в этом отношении всеми, начиная с командного состава и кончая самым младшим матросом, мне была оказана помощь, чтобы у меня была уверенность, что каждое моё приказание, относящееся до боевых действий флота, будет немедленно выполнено, - говорил Колчак. Речь сопровождалась бурными аплодисментами и имела большой успех. Александр Васильевич стремился ослабить враждебную агитацию. Он рассчитывал занять возбуждённые массы делом, направив их кипящую энергию в нужное русло. Таким делом мог стать поход на Босфор. - Надо муссировать в массах вопрос о походе на Босфор, - говорил он своему начальнику штаба Верховскому. – Важен, конечно, не сам Босфор, но это часть общего развёрнутого плана борьбы с большевиками во флоте. Война даёт нам возможность взять массы в руки. Для этого надо во что бы то ни стало добиться перехода флота к наступательным действиям… А там, что бы ни случилось, всё будет хорошо. Если будет успех, авторитет командования возрастёт, власть укрепится. Если наступление кончится неудачей, мы обвиним в этом большевиков! Возникнет угроза нападения неприятеля на наши берега, и страх перед этим даст возможность командованию собрать силы, которые сумеют подавить всё, что теперь разлагает армию. Но во всех вопросах инициатива должна быть у нас! Мои офицеры должны быть впереди и вести за собой массы. Первым шагом нашим должна быть пропаганда похода на Босфор. Эта пропаганда заняла массы на неделю, но затем их внимание переключилось на другое: были найдены останки лейтенанта Шмидта и жертв восстаний 1905-го и 12-го годов. Колчак распорядился поднять весь флот и Севастополь на торжественные похороны, присутствовал на них сам со всеми офицерами, одетыми в парадную форму. В этот период, пытаясь спасти флот от разложения, Александр Васильевич научился быть дипломатом. Он наладил отношения с образованными комитетами, своим приказом назначил время выборов лиц в них, среди которых были и офицеры, поддерживал самое тесное взаимодействие, так что все постановления комитета были легализованы. Председатель местного Центрального военного исполнительного комитета (ЦВИК) меньшевик, «потёмкинец» и политкаторжанин Конторович поддерживал авторитет адмирала и укреплял его влияние. Севастопольские рабочие заявили Колчаку, что будут поддерживать его и будут работать столько, сколько потребуется для военных надобностей флота. Александр Васильевич со своей стороны шёл им навстречу во всех тех вопросах, которые мог разрешить. Вопросы эти адмирал лично обсуждал с председателем Совета Рабочих Депутатов Васильевым. Несмотря на ораторский талант, эта дипломатия тяготила Колчака. «Я не создан быть демагогом, - писал он, - хотя легко бы мог им сделаться, - я солдат, привыкший получать и отдавать приказания без тени политики, а это возможно лишь в отношении организованной и приведённой в механическое состояние. Десять дней я занимался политикой и чувствую глубокое к ней отвращение, ибо моя политика – повеление власти, которая может повелевать мною. Но её не было в эти дни, и мне пришлось заниматься политикой и руководить дезорганизованной истеричной толпой, чтобы привести её в нормальное состояние и подавить инстинкты и стремление к первобытной анархии». Отдыхал Александр Василевич лишь в ходе боевых операций, вдали от политики, погрузившись в понятное и привычное дело. Так, возвращаясь после одной из них, он писал Тимирёвой: «Я отдохнул за эти дни и без всякого удовольствия думаю о Севастополе и политике…» Подводя промежуточной итог своей деятельности в революционные дни, адмирал замечал: «Судите, какая стратегия была в эти дни. Правда, я сохранил командование, но всё-таки каждую минуту могло произойти то, о чём и вспоминать не хочется…» Наблюдая за нарастающей политической истерией, адмирал чувствовал, как тёмная стихия всё более затягивает русское общество, что «война до победного конца» становится всё более призрачной. Несмотря на то, что его флот оставался верен ему, принимал восторженно его выступления, Колчак понимал, что всё это некрепко и нетвёрдо и может измениться мгновенно: «На почве дикости и полуграмотности плоды получились поистине изумительные. Очевидность всё-таки сильнее, и лозунги «война до победы» и даже «проливы и Константинополь»… Но ужас в том, что это неискренно. Все говорят о войне, а думают и желают всё бросить, уйти к себе и заняться использованием создавшегося положения в своих целях и выгодах – вот настроение масс…» Близким людям адмирал говорил: - Несоответствие лежит в глубоко невоенном характере масс. Они пропитаны отвлечёнными, безжизненными идеями социальных учений. Отцы социализма, я думаю, давно уже перевернулись в гробах при виде применения их теорий в нашей жизни. В апреле Колчак был вызван в Петроград, где военный министр А.И. Гучков, с которым он был знаком ещё со времён пробивания в Думе судостроительной программы, предложил ему возглавить Балтийский флот, прибывавший в полном развале. - Я надеюсь, что вам удастся с этим справиться. У вас до сих пор всё шло настолько хорошо, что правительство выражает твёрдую уверенность, что вам удастся справиться с этим направлением, - сказал министр. - До сих пор, для того, чтобы справляться с этим у меня оставалось только одно средство – моё личное влияние, уважение ко мне, мои личные отношения к командам и рабочим, которые, я знаю, доверяют мне и верят. Но это средство является таким, которое сегодня есть, а завтра рухнет, - и тогда у меня уже не будет никаких средств, так как я постановлением правительства в сущности лишён возможности влиять и бороться с этим, если бы я считал необходимым вступить в борьбу. Вот на чём держится пока Черноморский флот, но я считаю почву настолько шаткой, что завтра я, может быть, точки опоры и не буду иметь, и тогда я уже не в состоянии буду что-либо сделать, - ответил Колчак. - И всё-таки я не вижу другого выхода, как назначить вас командовать Балтийским флотом… - Если прикажете, то я сейчас же поеду в Гельсингфорс и подниму свой флаг, но повторяю, что считаю, что у меня дело закончится тем же самым, что и в Чёрном море. События происходят с некоторым запозданием, но я глубоко убеждён, что та система, которая установилась по отношению к нашей вооружённой силе, и те реформы, которые теперь проводятся, неизбежно и неуклонно приведут к развалу нашей вооружённой силы и вызовут те же самые явления, как и на Балтийском флоте. Тему состояния Черноморского флота поднял в разговоре с Колчаком и бывший председатель Думы Родзянко, и ему в ответ на его оптимизм Александр Васильевич обрисовал совсем далёкую от оптимизма картину. - Что же делать, по вашему мнению? – спросил Родзянко. - Я вижу единственный выход: неуклонная борьба с тем, что нас разлагает: с пропагандой неизвестно откуда взявшихся безответственных типов, которые ведут открытую работу против войны и против правительства. Поездка на военное совещание в Псков и пребывание в Петрограде произвели на Колчака удручающее впечатление. Фронт разваливался, солдатами и матросами были убиты сотни заслуженных офицеров, уголовщина становилась нормой жизни, а правительство не имело воли подавить анархию, применить силу. В дни пребывания адмирала в столице там произошла массовая вооружённая демонстрация, требовавшая отставки Гучкова и Милюкова и прекращения войны. На совещании в квартире заболевшего военного министра генерал Корнилов просил разрешения подавить восстание силой, но этого ему не позволили, как не позволили применять силу во флоте и самому Колчаку. Перед этим совещанием по совету Родзянко Александр Васильевич посетил лидера правых меньшевиков Г.В. Плеханова. Меньшевик Иорданский вспоминал, что «увидел молодого адмирала, довольно высокого роста, стройного и гибкого, с сухим и живым смугло-жёлтым длинным лицом и тёмными волосами. Несмотря на интеллигентное выражение лица, свойственное главным образом русским, в Колчаке было что-то иностранное: и энергичность его взгляда, и манера держать себя твёрдо, отчётливо, без российской нерешительность и расплывчатости». - Счёл своим долгом представиться вам как старейшему представителю партии социалистов-революционеров, - начал Колчак, войдя к Плеханову. - Благодарю, очень рад. Но позвольте вам заметить… - Я моряк, политическими программами не интересуюсь. Знаю, что у нас во флоте, среди матросов, есть две партии: социалистов-революционеров и социал-демократов. Видел их прокламации. В чём разница – не разбираюсь, но предпочитаю социалистов-революционеров, так как они – патриоты. Социал-демократы же не любят отечества, и кроме того, среди них очень много жидов… - И всё-таки позвольте заметить, что я не только не социалист-революционер, но даже известен, как противник это партии, сломавший немало копий в борьбе с нею. Я принадлежу именно к нелюбимой вами социал-демократии, но, несмотря на это, я не жид, а русский дворянин и очень люблю отечество. - Что ж, это не столь важно. Я, собственно, не об этом хотел говорить с вами… - ответил на это Колчак и стал детальным образом объяснять положение, сложившееся на его флоте. Упомянул и мечтаемую свою Босфорскую операцию, к которой Плеханов отнёсся с большим сочувствием, заметив: - Отказаться от Дарданелл и Босфора – всё равно, что жить с горлом, зажатым чужими руками. Я считаю, что без этого Россия никогда не в состоянии будет жить так, как она хотела бы. Ободрённый таким заявлением, Александр Васильевич перешёл к главной цели своего визита: - Я хочу обратиться к вам с просьбой помочь мне, прислав своих работников, которые могли бы бороться с пропагандой разложения, так как другого способа бороться я не вижу в силу создавшегося положения, когда под видом свободы слова проводится всё, что угодно. Насильственными же мерами прекратить – в силу постановления правительства – я этого не могу, и следовательно, остаётся только этот путь для борьбы с пропагандой. - Конечно, в вашем положении я считаю этот способ единственным, но он является в данном случае ненадёжным. Правительство не управляет событиями, которые оказались сильнее его… Со своей стороны могу пообещать вам своё содействие в этом направлении. После всех встреч и совещаний Колчак вернулся в Севастополь. По возвращении адмирал выступил перед пленумом совета флота, армии и рабочих, проходившем в цирке Труцци, самом большом здании города. Александр Васильевич начал с того, что обрисовал печальное положение армии и флота: - Армия и флот гибнут, Балтийский флот, как вооружённая единица, перестал существовать, в армии в любом месте противник может прорвать фронт и начать наступление на Петроград и Москву. Россия стоит перед торжествующим врагом, открытая для его вторжения. Фронт разваливается, и шкурнические интересы торжествуют. Наш Черноморский флот – одна из немногих частей, сохранивших боеспособность; на него обращены взоры всей России. Если мы не оставим партийные споры, Россия погибнет! Черноморский флот должен спасти Родину! Разрыв между солдатом и офицером ведёт к вторжению неприятеля на русскую землю; враг пройдёт огнём и мечом по нашим родным полям и лесам! Если мы сейчас бросим своё участие в войне, то вооружим против себя ещё и союзников, счёт которых будёт чрезвычайно тяжёлым. Наша зависимость будет уже не от одной Германии, а, может быть, от целого ряда государств. Чем же расплачиваться придётся нам? Ни для кого не секрет, что мы находимся в самом бедственном положении, и придётся расплачиваться натурой, - территорией и нашими природными богатствами. И вот, наступает, в конце концов, призрак раздела нашего; мы потеряем свою политическую самостоятельность, потеряем свои окраины, в конце концов, обратимся в так называемую «Московию» - центральное государство, которое заставляют делать то, что им угодно, но то, что обуславливало нашу политическую самостоятельность, - всё будет у нас отнято. Какой же выход из этого положения, в котором мы находимся, которое определяется словами «Отечество в опасности»… Первая забота – это восстановление духа и боевой мощи тех частей армии и флота, которые её утратили, - это путь дисциплины и организации, а для этого надо прекратить немедленно доморощенные реформы, основанные на самоуверенности невежества. Сейчас нет времени и возможности что-либо создавать, надо принять формы дисциплины и организации внутренней жизни, уже существующие у наших союзников: я не вижу другого пути для приведения нашей вооружённой силы из «мнимого состояния в подлинное состояние бытия». Это есть единственно правильное разрешение вопроса». Речь Колчака была встречена бурными овациями, после неё его вынесли на руках. В те же дни ЦВИК провёл голосование о желательности или нежелательности приезда в Крым Ленина. И 409 делегатов лишь 20 высказалось в поддержку этого приезда, после чего ЦВИК разослал по всем приморским городам телеграмму с распоряжением ни в коем случае не допускать приезда Ленина. Выступление Колчака имело столь сильное влияние, что ЦВИК решил послать делегации Черноморского флота с целью агитации за сохранение боеспособности войск и продолжение войны. Делегация включала в себе 460 человек. Они разъехались по фронтам, выступали в действующих частях, а часто, пытаясь воодушевить солдат, сами шли в бой и погибали. Многие, таким образом, в Севастополь уже не вернулись. В те дни газеты как никогда много писали о Колчаке, одну из его речей растиражировали и распространили по стране, его слава росла с каждым днём, его имя приобретало всё большую известность, а, между тем, утрата наиболее дееспособных и патриотично настроенных моряков, оказавшихся в черноморской делегации, не замедлила сказаться на положении флота… Ещё ранее Колчак заявил, что считает возможным руководить флотом до тех пор, пока не произойдёт одно из трёх обстоятельств: 1. отказ какого-либо корабля выйти в море или исполнить боевое приказание; 2. смещение подчинёнными с должности кого-либо из начальников без санкции командующего; 3. арест подчинёнными своего начальника. В мае эти обстоятельства стали реальностью. Всё началось с того, что миноносец «Жаркий» отказался выйти на боевое задание, и его пришлось вывести из состава действующих сил. При этом, впрочем, когда адмиралу понадобились добровольцы для крайне опасной операции по установке новых мин вследствие полученной информации о новых немецких подлодках, таковых оказалось столько, что они превысили необходимое количество. Задание было выполнено, несмотря на то, что в ходе него возникла перестрелка с вражескими катерами, и многие получили ранения. Таков был контраст той поры. Вскоре после инцидента с «Жарким» совет, из которого к тому моменту ушли многие члены, с которыми взаимодействовал Колчак, потребовал от адмирала ареста одного из командиров. Александр Васильевич ответил, что санкцию даст только после официального расследования, и тогда арест был произведён самовольно. Колчак обратился к правительству с просьбой об отставке: «Состав совета изменился. Верховский оттуда ушёл; часть людей, с которыми я работал в согласии, ушли и заменились другими, и таким образом потерялась у меня всякая связь с этим советом. Я перестал бывать там, они перестали приходить ко мне. Взвесивши все эти обстоятельства, я признал по совести, что дальнейшее моё командование является совершенно ненужным и что я могу по совести сказать, что я больше не нужен совершенно». Керенский, ставший к тому времени военным и морским министром, ответил, что отставка нежелательна, и вскоре сам прибыл в Севастополь, где состоялось их близкое знакомство с Колчаком. Адмирал прямо заявил министру, что не может продолжать свою деятельность, поскольку его взгляд на дисциплину и командование коренным образом отличается от взгляда правительства, и работать в создавшейся обстановке он неспособен. - Я не понимаю, что вы хотите для республики? – вопрошал Александр Васильевич. – Во время войны нужна вооружённая сила; я приложил все усилия, чтобы её удержать, но раз это выходит из вашего плана и это не нужно, зачем я буду продолжать работать? - Я считаю, наоборот, что правительство это, как и правительство прежнего состава, считает, что вы должны оставаться, что теперешнее правительство признательно вам за сохранение Черноморского флота в его боевом состоянии, но вы понимаете, что мы переживаем время брожения: тут надо считаться с возможностью эксцессов… - отвечал Керенский. - Да поймите же, что военная дисциплина необходима! И вам волей-неволей придётся к ней вернуться, потому что иного не дано! Нет никакой революционной дисциплины, а есть единственная дисциплина, выражающаяся в известных формах устава, который характеризует взаимоотношение начальника и подчинённого. Она одна и та же во всех армиях и флотах мира – загляните в любой устав, наш или американский, - суть одинакова, разны лишь детали. - Позволю себе не согласиться с вами. Дисциплина бывает не только военной. Что вы скажете, к примеру, о дисциплине партийной? Ведь она не регламентом создаётся… - Правда, - согласился Колчак. – Эта дисциплина создаётся воспитанием и развитием в себе чувства долга, обязательств по отношению к Родине. Но такая дисциплина может быть у меня или у вас, у отдельных лиц, но в массе такой дисциплины не существует, поэтому опираться на неё для управления массами нельзя. Разумеется, министр остался при своём мнении. Он объезжал суда, здоровался с матросами за руку, говорил пространные речи… Колчак вспоминал: «Керенский, как всегда, как-то необыкновенно верил во всемогущество слова, которое, в сущности говоря, за эти два-три месяца всем надоело, и общее впечатление было таково, что всякая речь и обращения уже утратили смысл и значение, но он верил в силу слова». Адмирал видел, что команды, принимающие Керенского с необходимой торжественностью, нисколько не впечатляются его пустой болтовнёй, но сам Александр Фёдорович этого не замечал. - Вот видите, адмирал, - говорил он довольно, - всё улажено, мало ли что, - теперь приходится смотреть сквозь пальцы на многие вещи; я уверен, что у вас не повторятся события. Команды меня уверяли, то они будут исполнять свой долг… Сейчас вас заменить нежелательно, я прошу, чтобы вы продолжали оставаться. - Хорошо, останусь… - согласился Колчак. Но оставаться пришлось недолго. Развал флота продолжался. Судостроительные заводы почти не работали, адмирала более не приглашали на проводимые собрания, среди матросов явились неизвестно откуда взявшиеся провокаторы, которые стали распускать слухи о мнимом офицерском заговоре. С Балтийского флота прибыла делегация, составленная из большевиков, направлена была в Крым и группа видных партийцев во главе с Ю.П. Гавеном, получившим инструкцию Свердлова: «Севастополь должен стать Кронштадтом юга». М.И. Смирнов писал, что «арестовать этих агитаторов не было сил. Их речи имели большое влияние на некультурные массы матросов, солдат и рабочих. Влияние офицеров быстро падало». Целый поток клеветы был обрушен на адмирала. На одном из митингов присланные ораторы представили его крупным помещиком, имеющим владения на территории Пруссии, а потому лично заинтересованным в продолжении войны. Колчак потребовал слова и заявил: - С самого начала войны, кроме чемоданов, которые я имею и которые моя жена успела захватить с собой из Либавы, я не имею даже движимого имущество, которое всё погибло в Либаве. Я жил там на казённой квартире вместе со своей семьёй. В первые дни был обстрел Либавы, и моя жена, с некоторыми другими жёнами офицеров, бежала из Либавского порта, бросивши всё. Впоследствии это всё было разграблено ввиду хаоса, который произошёл в порту. С 1914-го года я живу только тем, что у меня в чемоданах и каюте. В таком же положении моя семья. И если кто-то обнаружит у меня какое-нибудь имение или недвижимое имущество, или капиталы, я охотно передам их ему, потому что их не существует в природе! Речь возымела действия, разговоры о мнимых имениях Колчака прекратились. Но положения это не спасло. В начале июня заседание совета постановило отстранить Колчака от должности, разоружить всех офицеров и произвести обыски в их квартирах. Так повела себя команда, о которой в течении 11 месяцев командующий не мог сказать ничего дурного, с которой всё это время не было никаких серьёзных стычек, среди которой до сих пор не было ни единого крупного проступка, преступления, ни одной смертной казни или ссылки на каторжные работы. Когда явившаяся делегация потребовала сдать оружие, адмирал взял свою саблю, полученную за оборону Порт-Артура, поцеловал её и бросил за борт: - Море мне её дало, морю и отдам. После этого Александр Васильевич дал телеграмму Керенскому, указав, что ни при каких обстоятельствах не станет больше командовать флотом, передал командование контр-адмиралу Лукину и отправился к себе на квартиру. Вскоре туда явились представители Комитета и провели обыск. Вечером стало известно о возможном аресте, и Колчак поспешил вернуться на корабль, чтобы арест не произошёл на глазах жены и сына. Ночью пришла телеграмма от Керенского, в которой адмиралу было приказано немедленно явиться в Петроград для доклада. Как раз в то время в Севастополь прибыла американская военная миссия адмирала Гленона для изучения постановки минного дела и методов борьбы с подводными лодками. Колчак сообщил, что принять миссии не может, и она, ознакомившись с положением вещей, немедленно уехала. Тогда же Севастополь покинул и адмирал. В те дни он писал Тимирёвой, как бы подводя итоги: «Позорно проиграна война, в частности кампания на Чёрном море. И в личной жизни нет того, что было для меня светом в самые мрачные дни, что было счастьем и радостью в самые тяжёлые минуты безрадостного и лишённого всякого удовлетворения командования в последний год войны с давно уже витающим гнетущим призраком поражения и развала… (…) Мне удалось поднять дух во флоте, и результатом явилась черноморская делегация, которую правительство и общество оценило как акт государственного значения. Против меня повелась кампания. Я не колеблясь принял её и при первом же столкновении поставил на карту всё. Я выиграл. Правительство, высшее командование, совет р. и с.д. и почти все политические круги стали немедленно на мою сторону. Казалось бы, что всё это должно было пополнять жизнь и отвлечь меня от того, что было так больно и что казалось совершенно потерянным и непоправимым. Нет, ничего не помогало. Я получил и получаю очень много писем и телеграмм отовсюду, почему-то мне приписывают какие-то вещи, значение которых я не разделяю. Политические деятели, представители иностранного командования говорят мне о каких-то заслугах и выражают мне благодарность неизвестно за что. Всё это было мне не нужно…» Как только стало известно об отстранении Колчака от должности, немцы сразу активизировали свою деятельность на Чёрном море. Впервые крейсер «Бреслау» отважился приблизиться к российским берегам, учинил разгром укреплений у устий Дуная, высадил десант, захватил пленных и вернулся на свою базу, пользуясь неуправляемостью русских кораблей. Немецкий хроникёр свидетельствовал: «На все надобности Оттоманской империи пришлось ограничиться 14000 тоннами угля в месяц, прибывшими из Германии. Пришлось сократить железнодорожное движение, освещение городов, даже выделку снарядов. При таких безнадёжных для Турции обстоятельствах начался 1917 од. К лету деятельность русского флота стала заметно ослабевать. Колчак ушёл. Россия явно выходила из строя союзников, её флот умирал. Революция и большевистский переворот его добили». На флоте офицеры вели агитацию за возвращение Колчака, но Александр Васильевич не считал для себя возможным продолжать командование. Прибыв в Петроград, адмирал выступил на заседании правительства. Меньшевик Иорданский со слов В.М. Чернова записал: «Колчак говорил как выдающийся оратор, смело и горячо. Но в его речи уже тогда звучали ноты нескрываемого озлобления и вызова. Он держался как сознательный вождь контрреволюционной военщины». Сам же Александр Васильевич вспоминал: «Я сделал доклад, изложил в деталях всё то, что у меня было, и говорил, уже не стесняясь, резко, что всё это я предвидел и обо всём заранее предупреждал, что я не могу рассматривать деятельность правительства иначе, как ведущую к разрушению нашей вооружённой силы. (…) Я указал, что долго с этим играть нельзя, что потом всё это провалится… (…) На этом меня правительство, бывшее в глубоком молчании, поблагодарило за обстоятельный доклад и отпустило. Никакого ответа мне никто не дал». Александр Васильевич тяжело переживал случившееся. Н.В. Свечин, видевший его в те дни, вспоминал: «Его едва можно было узнать. Это был уже другой человек. Исхудавший, осунувшийся, видимо глубоко потрясённый тем развалом, который разложил уже Балтийский флот и успел перекинуться в Чёрное море. Всё, чем он жил, над чем работал, что так любил, так старательно создавал, всё разом рухнуло, обратилось в прах и разложение. Он был слишком образованный военный моряк, слишком хорошо знал историю других флотов, слишком понимал сущность морской силы и поэтому отлично отдавал себе отчёт, что такой сложный и тонкий организм, каким является флот, не может выдержать и никогда не выдерживал ударов революционной грозы. Для флота революция – гибель…» Единственным светлым пятном в те чёрные дни стала долгожданная встреча с Анной Васильевной, отношение с которой недавно пережили трудный период. Она приехала в Петроград, и целый день они провели вместе: обедали в ресторане, ездили в автомобиле по улицам, ужинали у тётки Тимирёвой Марии Ильиничны Плеске… Об этом дне адмирал позже написал своей возлюбленной: «Ваш милый, обожаемый образ всё время передо мной. Только Вы своим приездом дали мне спокойствие и уверенность в будущем… Лично для меня только Вы, Ваш приезд явился компенсацией за всё пережитое, создав душевное спокойствие и веру в будущее. Только Вы одна и можете это сделать». Между тем, многие офицерские и правые политические организации стали называть имя Колчака наряду с Корниловым, как возможного диктатора. Газеты запестрели заголовками «Вся власть – Колчаку», «Адмирал Колчак – спаситель России» и т.д. Это очень не нравилось Керенскому, опасавшемуся потерять власть. Война продолжалась, фронт разваливался, а лучший русский адмирал изнывал от бездействия в столице. В это время к нему обратилась американская миссия, вместе с которой, по стечению обстоятельств, Александр Васильевич возвращался из Севастополя. Адмирал Гленон сообщил, что его правительство интересуется постановкой минного дела и борьбой с подводными лодками, а также имеет намерение вести активные действия в районе Дарданелл. - Как бы вы отнеслись, если бы я обратился с просьбой к правительству командировать вас в Америку, так как ознакомление с этим вопросом потребует продолжительного времени, а между тем мы на днях должны уехать. Колчак предложение принял. Многие офицеры и политические деятели уговаривали его остаться в России, но адмирал был не приклонен: «Я считаю, что единственное, чем я могу принести пользу, это драться с немцами и их союзниками, когда угодно и в качестве кого угодно; я считаю, что это будет единственная служба Родине, которую я буду нести, принимая участие в войне, которую я считаю самым важным, самым существенным делом из всего того, что происходит, что революция пошла по пути, который приведёт её к гибели, но я не политический деятель, я солдат, и поэтому считаю нужным продолжать свою службу, чисто военную. Раз я не могу в России принимать участия в этой борьбе, я буду продолжать её за границей». Зато такой исход весьма устроил Керенского, и он незамедлительно дал согласие на отъезд Колчака. 27-го июля 1917-го года адмирал вместе с восемью офицерами, составившими его военно-морскую миссию, покинул Россию. Накануне фронтовая делегация Союза офицеров армии и флота преподнесла ему саблю с надписью: «Рыцарю чести от Союза офицеров армии и флота»… |